Главное в Страшном Суде - это настоящий суд. Не "правильный суд", не "окончательный суд", а настоящий. В некоторых странах это невозможно понять, потому что в них нет настоящего суда, а есть лишь имитация суда, где судьи покорно исполняют волю начальства. В России такой ненастоящий суд называют "басманным" - от татарского "басма", "налёт". Как серебряный лист перекрывает святой лик иконы, так произвол властителя перекрывает суд.
Что такое "настоящий суд"? Суд над Иисусом - неплохой образец суда настоящего, хотя и несправедливого. Суд-скандал, суд-спор, суд-состязание, суд-игра. Со смертельным исходом, но всё же игра - нечто невозможное без живого судьи.
В России судьи мёртвые.
Суд Божий - тоже игра. Знаменитый покаянный псалом царя Давида настойчиво развивает тему сражения с Богом. Бог нападает - обвиняет, Давид защищается, оправдывается, и тут же делает хитрый финт: мол, нет мне оправданий, помиловать меня решительно нельзя - попробуй помиловать меня! Убедишься, что это невозможно! Слабо даже Тебе! Ну давай, давай, помилуй мя!
Бог отвечает финтом: становится потомком Давида и подсудимым. В промежутке между рождением и распятием Бог успевает нарисовать картину суда, которую по сей день именуют страшной, хотя в ней нет ровно ничего страшного. Какой же скупой сволочью надо быть, чтобы просьбу накормить голодного считать чем-то страшным!
Христианин может, конечно, считать Суд Божий Страшным, это зависит от состояния нервов, но христианин не может "ждать Страшного суда". Мы же неба не ждём? Мы просто под ним живём. Вот и "суд" - как невидимое небо. Если его видишь, то к любой насилию, к любой несправедливости относишься не с возмущением, а с участием и состраданием.
"Жить в ожидании Страшного Суда", заботиться об индульгенциях, о предсмертной исповеди, - средневековая, инфантильная стадия духовного роста. Это стадия роста, её, видимо, нужно пройти, опыт ожидания нужно иметь, но этот опыт должен со временем поблекнуть перед другим опытом - встречи с Судьёй, пребывания с Судьёй на одной, по выражению Льюиса, скамье подсудимых. Бог - рядом с нами, в этом Его милосердие, а вовсе не в том, что Он, встретившись с нами после смерти, похлопает нас по плечу и скажет: "Нормалевич! Прости, что пугал тебя, но, старик, ты сам понимаешь - с тобой иначе нельзя".
Есть душещипательный анекдот про то, что доктор Гааз упрекнул митрополита Филарета, что тот забыл о Христе, сказав, что никого без вины не осуждают. Филарет якобы ответил: "Увы мне, это Христос меня забыл сейчас!" Кощунственный ответ, хула на Духа Святого в чистом виде - Христос никого никогда не забывает по той простой причине, что нельзя забыть человека, рядом с которым сидишь. Остаётся надеяться, что анекдот - выдумка, про Филарета вообще много выдумывали. Ну или святой для красного словца малость сглупил - бывает, нестрашно.
Иисус нигде не говорит, что ад - наказание тем, кто пошёл к Богу, да оступился, не выдержал. Иисус крайне прагматичен и обещает ад исключительно тем, кто недостаточно прагматичен - не кормит голодных, не поит жаждущих, не подставляет щеки, изменяет любимому человеку. Никаких разговоров про релиджн, про недоположенные поклоны и т.п. О субботу просто ноги вытер - мол, не козлы для субботы, а суббота для козлов. Никаких разговоров про эгоизм и т.п. - простой и внятный критерий: дела.
Конечно, критерий страшненький. Ясно, что если человек накормил голодного, но попутно приказал расстрелять пару миллионов человек, то... А если сперва накормил, а потом пристрелил? Бывает ведь и такое, и даже ох как бывает... И не надо утешать себя тем, что законченных злодеев не бывает. Во-первых, бывают, во-вторых, незаконченные злодеи разве лучше? А кто из нас скажет о себе, что он злодей законченный? Значит, незаконченный злодей? Куда ни кинь, никто спастись не может.
Ждать Страшного Суда хуже, чем преступление - это ошибка. Евангелие - всё! по сути! - это крик: "Кончай ждать! Приехали!!". Суд - Страшный, а Судия - Бесстрашный, не боится понести наказание, к которому обещал приговорить других. Обращайся с другими так, как хочешь, чтобы они обращались с тобой? Грозился отправить других в ад, и вуаля - сам отправился в ад. Неужели Иисус умер для того, чтобы получить моральное право убивать других? Свет Воскресения - он что, светит только в одном направлении, только вперёд, не освещает совсем иначе то, что Господь говорил и делал до Воскресения?
Воскресение упраздняет все заповеди Ветхого и Нового Заветов, оставляя одну: "Не наглей!" Да, можешь убивать и ненавидеть, а потом с ногами залезть на Престол Небесный, но - не наглей! "ННН" - "Не Надо Наглеть". Очень жаль, что в наши дни это лучше понимают многие неверующие, чем верующие, и лишь отчасти утешает, что не исполняют эту заповедь и те, и другие. Наглеем, Господи! Пробовали лечить эту хворь страхом адских мук - не помогло, в Средние века нагло выдавали совершенно варварский бардак за "христианский мир". Попробуем теперь без страха не наглеть - в конце концов, от страха только мурашки по коже, к тому же по чужой, так попробуем любить, попробуем меру и мир, попробуем Христа.
ЯНЕЗНАНИЕ
"Я не знаю", - говорят многие преступники, когда их ловят и спрашивают, почему они совершили преступление. Это у них с детства. Каждый помнит, что не знал, зачем разбил окно, зачем таскал кошку за хвост, зачем ударил сестру. Преступник немножко кокетничает - он дает детский ответ, чтобы добиться снисхождения, замаскироваться под ребенка. Тем не менее, он действительно не знает в самом точном смысле слова.
Таких преступников - всё человечество. На Страшном суде наконец-то дадут слово нашей совести. Она, как Платон, будет лишь задавать вопросы, и если на первые мы еще будем давать бодрые объяснения, которыми всю жизнь оправдывались. Почему не выступал, почему поддерживал, почему стучал, почему убивал от имени и по поручению начальников, военных и гражданских, - на это все ответы известны. Для защиты незащищенных, для утирания слезинки ребенка. Но Совопросник не остановится, и пойдут вопросы, которых мы не позволяли себе задавать - ни себе не позволяли, ни другим. Пойдут вопросы, на которые мы обычно доверяли отвечать идеологам - длинными занудными текстами, суть которых в том, что врага мы ненавидели с любовью, убивали во имя жизни, изменяли во имя верности и лгали во имя истины.
А потом пойдут вопросы, которые мы обозвали "вечными" в смысле "не имеющие ответа". "Кто есть истина", например, или "где твой брат Авель". Или "почему тебе нравилось лгать". Мы всё чаще будем говорить "не знаю".
Блаженны знающие, что не оправданы, горе уверенным в себе и в Боге. Блаженны незнающие, любят ли они Бога, горе незнающим, как им пришло в голову, что Бог благословил лгать, насиловать, убивать. Блаженны неуверенно, с постоянными сомнениями делающие добро, горе уверенно и бездумно сеющим зло во имя добра.
К агностикам, конечно, всё это тоже относятся. В наше время агностиков так много, что и большинство преступлений совершают те, кто принципиально считает невозможным знать, а потому даже не пытаются. Но это же ведь ненастоящие незнающие. Они знают, что не знают. Вот когда они будут не знать, что не знают... Но такие люди не агностики, а те же те же святые, только без нимба.
МИР В ЯНТАРЕ
Сатирик утверждал, что нельзя что-либо отчистить и при этом ничего не запачкать. Как можно простить грешника и при этом не погрешить против того, кто пал жертвой греха? Пусть даже не пал, а споткнулся, захромал... Но может ведь и пасть - не сейчас, так потом, когда хромая нога помешает, например, перепрыгнуть через пропасть. Много их, пропастей-то...
Прощение прощением, а всё-таки есть, видимо, у Бога какой-то подсобный дворец, где хранятся в хрустальных шкафах огромные янтарные глыбы. В каждом янтаре - событие. Вот Иуда целует Иисуса. Вот Давид посылает соперника в любви на верную смерть. Вот мальчишка отрывает лапки бабочке.
Не покаялся человек в грехе - и событие гонится за ним по пятам, иногда настигая (карма! возмездие-с!), а чаще устаёт, отстаёт и присаживается отдохнуть, да так и увядает. Вместе с обиженным. Но и это событие Господь подберёт, только поместит его не в янтарь, а в клетку, и горе человеку, когда он окажется в одной клетке со своими нераскаянными гнусностями. А вот в янтарную комнату войти - туда, где всё, что тебе прощено, но что ведь испортило жизнь другому, изгадило мироздание... Не скрежет зубовный, но и не радость узнавания. Скорее, благодарность узнавания: да, я это сделал... и я каялся в этом, и просил прощения, и плакал над этим... Это прощено, я освобождён, но это - было и есть. Было прощение, а предстоит - примирение. Был монолог, начинается диалог. Было воскрешение личного покаяния, будет воскресение всеобщее.
ADDENDA О СУДЬБЕ СОБЫТИЯ ГРЕХА
В дополнение к размышлению о судьбе трагического события. В ответ на замечание, что жертва Христова всё искупает, что не надо слишком переживать трагическое, надо воспарить духом и переживать позитивное. Бог простил - верующий радуется. А если слишком переживает, ему в раю дадут психоаналитика.
На самом деле, как раз смерть Иисуса ("жертва Христова" на нашем корявом жаргоне) и есть "событие в янтаре". Самый большой кусок янтаря. Воскресение не отменяет трагедии этой Смерти, воскресение делает эту трагедию вечной. В Раю будет Крест, без него Рай превратится в Луна-парк. Проблема зла - и не зла сатанинского, которое как раз фуфло и исчезнет - а зла человеческого - решается не взмахом Крестом как волшебной палочкой, но памятью Божией о человеческом зле.
Вот оторвал мальчик мухе лапки - и муха, ничтожная сама по себе и вовсе не вечная - приобретает статус такой же, как распятый Иисус. Она уже никуда не исчезнет. Не потому, что мальчику должен быть вечный укор, а потому что мухе было больно. Считать, что грех страшен только тем, что реализовались мои дурные чувства, означает так и не понять, насколько реально зло, которое я создал. Открывается и путь к греху под антихристовым девизом "и чувства добрые // Ефрейтор пробуждал". Убил врага с любовным милосердием - значит, и не согрешил вовсе.
Весь смысл творения в создании такого фундамента для духа, который не даёт духу стать сатанински легкомысленным. Материальное - не струйка дыма. Нервный сигнал - не мимолётное видение. Вся "Сумма теологии" не так важна, как слезинка ребёнка, тут Достоевский совершенно прав. Ребёнок-то быстро (если всё идёт правильно) перестанет плакать, но минута, когда он плачет, не перестанет длиться. Она у Бога есть. На Страшном суде мы входим в помещение. где все эти минуты дурноты хранятся, словно предметные стёклышки с препаратами, словно уродцы в банках с формалином в Кунсткамере.
Прощение - не субботник, когда "по благодати" выкинут всё бывшее. Искупление - не обнуление счётов. Что-то великое и малопонятное происходит - в отличие от нашего рукотворного зла, которое очень понятное и очень ничтожное, вопреки тому, что оно о себе думает. Если бы люди знали, как ничтожно зло, как оно бесполезно, мы бы никогда не были злыми. Если бы мы знали, как неуничтожима эта ничтожность, как вечно хранится самая мелкая наша пакость, мы бы всегда были добрыми. Но вот это знание - высший гносис - не из себя вымучивается (иначе получится набожность самого вздорного, пустотелого типа), оно как раз благодатно.
*
Обычный суд ставит человека перед внешними мерками ("мерило" - так на славянском передавали "канон", "отвес"). Измерить проступок человека, сопоставив этот проступок с тем, что считается нормой, а затем отмерить наказание. Машине это доверить нельзя, потому что есть ещё мера милосердию судьи. Чуть прибавить срок, чуть убавить.
Суд Божий не знает внешней, объективной меры. Не может быть ничего внешнего для Бога. Поэтому Бог не осудит апостола Павла за то, что он ел "идоложертвенное". Ведь для апостола Павла только Бог есть Бог, а всякие артемиды и асклепии - не боги вообще, жертвы, приносимые им, соответственно - не жертвы.
До сих пор многие верующие "по Библии" не понимают, что Бог Библии - не самый сильный из разных богов, а единственный. Им кажется, что Бог лишь самое мощное средство для осуществления их идей и желаний, они не подозревают, что их идейки-то и желания Богу не нравятся, что Его пути - не их пути. Оправдывает их то, что Бог не заботился и не заботится объяснить, что Его единственность есть уникальность, а не первенство. Это неважно для спасения, для общения, для любви, верности и так далее. Согрешить можно в обоих вариантах, пробиться к святости можно в обоих вариантах.
Согрешил бы апостол Павел, если бы предложил строго судить тех, кто не есть "идоложертвенное", веря в то, что языческие боги - реальность наравне с Богом Библии. Павел же махнул рукой и осудил себя - приговорил себя (и своих учеников) не есть идоложертвенного мяса, если это может соблазнить суевера. Суевер отождествляет знак с обозначаемым, - что ж, не будем спорить, если цена вопроса - кусок мяса. С голоду не умрём. Вот если потребуют сжечь человека, который всё-таки посмел съесть "нечистое", - с этим мы, как говаривали встарь, согласиться не можем.
Святость проистекает не из понимания Бога, а из трепета перед непонятностью и принципиальной непознаваемостью Бога. Теоретически эта непознаваемость яснее для того, кто верует в уникальность Бога, в то, что Бог Авраама единственный в своём роде, а не "выше", "сильнее" и т.п. других богов, с которыми располагается на одной шкале. Человек познает неизвестное через сопоставление с известным - а вот Бога сопоставить не с кем. Сравнить - можно, но только при условии памятования об условности сравнений. К счастью (и к вящей свободе человека) трепет перед Богом - не от интеллекта, а от сердца и пяток, в этом смысле верующий суеверный и верующий просвещённый вполне в одинаковом положении.
Бога можно понимать как точку опоры для своего рычага, а можно - как новую землю, новое небо. Бог не золотая рыбка, которая выполнит заветные желания. Бог - Творец, перед которым все желания, ценности, идеалы проходят страшный суд - суд любви. Человек молит Бога, чтобы Бог дал ему силы исправить ближнего - а Бог молит человека (и даёт ему силы), чтобы тот не исправлял ближнего, а потерпел его слабости и неисправности. И с неисправным человеком можно жить в гармонии и любви, это же человек, а не зажигалка. Поэтому на Страшном Суде не спрашивает Бог, перевоспитал ли я преступника, а спрашивает, навестил ли я преступника, накормил ли его. Как хорошо по-славянски - Иисус говорит: "Странен был и ввели мя" - "Я скитался, странствовал, и вы ввели меня в свой дом". Любовь - не в любви к привычному, знакомому, а в любви к странному, к пугающему, к опасному.
Страшный Суд страшен безмерностью любви, которая судит. Эта любовь может всё простить. Земные судьи такого себе позволить не могут. Безмерность эта страшна, как и всякая бесконечность. Защититься от безмерности Божьего прощения можно лишь мгновенно передавая его дальше, от себя - другим. Обычно-то человек передаёт другим вину. Не я виноват - Ева, социальная среда, предыдущие поколения... Как на суде над несколькими преступниками один жмётся в сторонку и горячо доказывает, что он к другим отношения не имеет, он хороший. На Божьем суде наоборот - жаться к другим и брать на себя их вину... Бог же мою на Себя взял - и ничего... Ну, побили, оплевали, распяли... Но воскрес!
Взять вину другого на себя надо хотя бы для того, чтобы увидеть другого, каков он есть на самом деле - без греха. Грех ведь всегда случаен. Надо вглядываться в человека, потому что иначе не увидишь Бога. Бог невидим, Бог всегда за спиной. Тургенев описал это странное чувство - Христос за спиной, оглядываешься - а там странник. А может, карманник, без разницы. Бог за нашей спиной, Бог играет с нами в прятки и прячется за другого человека, чтобы мы не могли прийти к Богу иначе, как посетив другого человека.
1389
*
"Снисходительность пропорциональна авторитету. Простой судья осудит преступника, уличенного и сознавшегося (возможно, он учтёт смягчающие обстоятельства). Верховная власть страны может его помиловать. А Бог всегда прощает душу, если она раскаялась" (Эскрива Х. "Борозда", №763).
На земле милосердие прямо зависит от угрозы. К насильнику и убийце суровее всего будут те, на кого он может вновь напасть. Поэтому кровная месть - самое беспощадное и немилосердное наказание. Судья обычно лучше защищён в материальном отношении, чем "простые смертные", вот он и снисходительнее. До президента и короля не дотянуться - они могут себе позволить пребольшую доброту. Почему бы Богу не быть ещё добрее? Абсолютно недосягаемый, Он абсолютно должен быть и добр. Правда, такой доброте и цена грош - не для того, кого прощают, конечно, а для Того, Кто прощает. Нельзя назвать добрым Того, Кто ничем не рискует, проявляя снисхождение.
Неверно. Бог абсолютно досягаем. Бог не просто рядом с человеком. Бог внутри. "Образ и подобие" не есть формальное сходство, как у треугольника, нарисованного по подобию большого треугольника. "Образ и подобие" есть совмещение, наложение Богом на Себя человека - абсолютно другого, но способного задеть, обидеть, оскорбить Бога, и всё это - не какими-то пассами и выкрутасами, а простым отсутствием любви к Богу.
*
Смерть
- сон, да вот воскресение - не просыпание на утренней зорьке после долгого сладкого отсыпания.
Конечно, есть и такое воскресение - у нормальных людей каждый седьмой день, а то и каждый шестой. Голова свежая, все неприятности, бывшие за неделю, переварились, душевное равновесие восстановлено.
Конечное же воскресенье - последнее, после которого не начнётся новая рабочая неделя - совсем другое. Всё вспомнится, и прощай, душевное равновесие. Все неприятности и несправедливости, которыми наполняет вселенную почти до края средний человек, из тех, кто уверенно говорит, что никогда никому не делал зла, - все они будут из вселенной изъяты и возвращены первоисточнику в целости и сохранности.
Если угодно, можно называть это Страшным Судом, кармой или ещё как. Но никакого баланса соблюдено не будет, никакие добрые дела не положат на другую чашку весов, потому что жизнь не весы, тут нету никакой компенсации. Можно сто раз целовать еврея, запихивая его в газовую камеру - поцелуи ничего не перевесят. Исповеди и исполнение последних желаний перед смертной казнью - тоже не зачтутся, напротив, вернутся к умникам, которые такую гнусь придумали.
Не зачтётся и "вера" - точнее то, что мы нагло называем верой, хотя это всего лишь (правы атеисты) эмоциональные развлекушки, мёртвые без дел, как заметил уже апостол Павел.
И что же остаётся? Ну, как с некоторых пор острят некоторые христиане (уже острота и пошлой стала), "не что, а Кто". Бог остаётся. Или, если угодно, Христос, хотя весь цимес в том, что разницы нет. Христоцентризм, богоцентризм, богопочитание, христопочитание, - хоть горшком назови, только встань, наконец, к греху задом, а к Богу передом. Чтобы в день воскресения, когда откроются, символически говоря, крышки гробов, я в этом гробу лежал к небу носом, а не жопой, как живу.
*
Страшный Суд. В древнем мире, где хаос всегда ближе подступал к поверхности общества, понятия "править" и "судить" вообще не разделялись. Не иметь возможности позвать милиционера, видеть на улице человека, ограбившего тебя, и знать, что никто не поможет тебе вернуть украденное, покорно утирать плевки хулиганов в лицо - такое ведь бывает и в наше время. Тогда кажется, что мир сошел с ума. Тогда "благородные" воздыхания о снисхождении к грешникам испаряются и остается горячее желание Судии и Правителя, Который бы просто отделял свет от тьмы. Творение мира начинается с такого разделения и им закончится. Только сперва был отделен физический свет от физической тьмы, а в конце будет отделен духовный свет от духовной тьмы. Это не жестокость, а творческий поступок.
Второе Пришествие Спасителя - Пришествие во Славе, для Суда - есть окончательная победа Человека, Судии - над Абстракцией, Машиной, Законом. Мы почти ничего о Суде не знаем, только знаем, что для суда мало Закона, а нужен живой Иисус. А где живой человек - там появляется надежда на смягчение приговора и страх перед его ужесточением. Суд будет удивителен и неожиданен, как неожиданно всякое решение, исходящее не от законов природы, а от человеческого сердца.
Страшный Суд пугает, ибо каждый знает по себе, что такое осуждение. Но Христос говорит нам об осуждении и более жестком, и более мягком, нежели исходящее из наших сердец. Более жестком: ибо Господь предписывает обличить виноватого перед нами брата наедине, "если не послушает"- при двух свидетелях и так даже до отлучения от Церкви. Между тем, каждый знает, что осуждение другого слаще всего, когда совершается втайне от него и окружающих. Уже сплетничанье отдает горечью, а пойти и высказать свое осуждение наедине - подвиг, на который большинство людей неспособны, а если подвигнутся, то будут душевно разрушены в результате почти неизбежной склоки. Наконец, "отлучение" означает, что человек, который нас безумно интересует, волнует, на котором сосредоточены наши заботы, должен стать нам "как язычник и мытарь" - то есть, мы должны избегать всякого соприкосновения с ним, бойкотировать его. Тяжело это будет прежде всего нам, ибо наше беспокойство не будет находить себе выхода.
Жесткая, практически неосуществимая заповедь Христа о порядке осуждения грешника предлагает нам глядеть на ближнего снаружи, как это было привычно до Христа, в Ветхом Завете. Неважно, что у человека в сердце - не лезь к нему в душу, а просто приложи к нему линейку закона. Если и были когда-то мудрецы, способные на такое, то они давно перевелись. Поэтому сразу же за этой заповедью дана в восемнадцатой главе Евангелия от Матфея другая: прощай брата согрешающего "до седмижды семидесяти раз" - то есть, до бесконечности. Эта заповедь предлагает взглянуть на человека как смотрит Бог: изнутри, из сердца своего и ближнего, взглянуть с любовью - и простить, и прощать, и прощать...
Оба способа судить непосильны нам. Открывая свод законов, мы прикладываем в него слишком много чувства - и вот уже слово "осуждение" кажется синонимом слова "ненависть". Открывая же сердце свое, мы словно закрываем разум - и вот уже слово "любовь" кажется несовместимым со словом "суждение". Мы говорим "понять - значит простить", подразумевая, что все непонятное - мы не прощаем. Но тайна Суда Господня в том, что, хотя нельзя судить и при этом ненавидеть, можно судить и при этом любить, в том, что Господь прощает то, что Он, Абсолютная Любовь и Мудрость, абсолютно не может понять: грех.
Христиане веруют в Страшный Суд - не в Самый Страшный. Самый страшный Суд совершился две тысячи лет назад в Иерусалиме, когда Иисус был осужден на смерть. После суда людей над Богом пугаться суда Бога над людьми - странно и не слишком честно.
Для принятия решений Владимир Соловьев советовал обращаться к образу живого Христа. Это слегка замаскированный совет помолиться: когда я советую обратиться к врачу, я же имею в виду поговорить с врачом, хотя бы по телефону. Но прежде, чем поговорить о чем-то надо еще это что-то увидеть. Потому трудно обращение к Богу, что мы не обращены к людям. Мы не умеем говорить с Богом, потому что мы не умеем говорить с людьми. Мы подменяем общение тихо (или не очень тихо) тлеющей ненавистью. Мы подменяем речь командой, заискиванием, выпрашиванием, лестью.
Тогда можно представить себя в аду или в раю — вместе с тем человеком, с теми людьми, общение с которыми вызывает у нас проблемы. Впрочем, чтобы представить себя в аду с другим, напрягаться не нужно, это легко, хотя не совсем приятно. Наш опыт отлично перерастает в фантазию об аде, но не о рае (Данте не исключение). Мои мучения ни здесь, ни в аду не помешают мне радоваться мучениям другого. Но как представить себя в раю, предстоящим Богу бок о бок с тем, с кем я бы в автобус не сел? Еврею — рядом с нацистом, антикоммунисту — рядом с Лениным, гомофобу — рядом с гомосексуалистом (а вдруг!)? Но только такое представление и только воля к такому соседству есть воля, достойная человека.
Человеку трудно представить себе бесконечность творения. Может быть, такую бесконечность даже невозможно представить: у нас нет опыта безграничного, "на свете все кончается". Но есть и другая безграничность, которую не просто трудно вообразить умом, но которую сердце отказывается почувствовать: безграничность Божьего милосердия. Весь наш жизненный опыт есть опыт установления каких-то границ добру: щадить, любить и прощать до какого-то предела. Человеку иначе и невозможно оставаться в живых - а многие ли решаться милосердствовать до собственной смерти? Бог - решился; с высоты Креста видно, что любовь Божия - бескрайняя. Вот почему из века в век самые глубокие богословы подходят к учению о грядущем спасении всех - от сатаны до Иуды. Но так же из века в век глубочайшие из глубоких вовремя останавливаются. Бог не проводит границ, но их проводят люди: не богословы, а грешники (хотя тут возможно совместительство). Милосердие Бога безгранично - но желание человека получить милосердие Божие, прощение, спасение имеет некоторые границы. Гордость, самолюбие, упрямство - вот наши пределы. Их переступить Бог не в силах.
В 1492 году на Руси ожидали конца света - кончалась седьмая тысяча лет от сотворения мира. В 1492 году Колумб открыл Америку. И кто знает, как часто, когда мы ожидаем конца старого света, открывается новый.
Суд - от этого слова "судьба", понятие в этом смысле вполне христианское, в отличие от языческой Фортуны. Судьба - не то, что навязано нам чуждой и непонятной, сверхчеловеческой или ниже-человеческой силой, а то, что суждено по приговору - вполне внятному человеческой совести. Только подлинно христианским понятие это становится, когда мы верим в то, что суд совершается не безличным Богом и тем более не богинями, а Христом - воплощенным милосердием, страдающим и мучающимся на престоле судейском так же, как Он страдал и мучался на кресте.
Сдержанность англичан вошла в анекдоты. Если бы на Лондон упала бомба, мэр города наверное заявил бы, что ситуация требует пристального рассмотрения. Второе пришествие англичане называют "Днем Проклятья" - и, надо сказать прямо, что это тоже очень и очень сдержанно. На самом деле, все гораздо хуже.
Так неожиданно обнаруживается смысл Суда Божия: не Спаситель пишет нам приговоры (какой бы Он тогда был Спаситель!), Он лишь дает нам возможность прочесть список сочиненных нами гадостей. Бесконечен этот список - бесконечны и мучения, которые мы испытаем при чтении и назовем адскими (а чтобы лист бумаги был бесконечен, достаточно склеить его концы - и адские муки мучительны не длиной, а зацикленностью зла на самом себе).
На Страшном Суде отделять будут не атеистов от верующих, а убийц от жертв.
В воскресенье о Страшном суде, накануне Великого поста, читают слова ап. Павла из 1 Кор 8, где он убеждал христиан соблюдать пост, хотя это и не обязательно, хотя им и дано знание о том, что еда не приближает к Богу и не отдаляет от Бога: “Берегитесь однако же, чтобы эта свобода ваша не послужила соблазном для немощных ... И от знания твоего погибнет немощный брат, за которого умер Христос”. Суд страшен, ибо это суд над тем, как использовал свою свободу во зло, для соблазна.
Вера в страшный суд, во второе пришествие всегда оказывается верой апокалиптической - то есть, вера в то, что Апокалипсис следует понимать как описание уничтожения мира, что Христос обязательно разрушить то, что мы сейчас видим, что окружающая среда исчезнет. Богословы утверждают, что Апокалипсис книга более сложная, и говорит не только о разрушении, но и о созидании, - а душа про последнее забывает и помнит лишь первое. Почему? Потому что здесь, на земле, нам помогает забыть о добре, о суде, о покаянии прежде всего окружение. Господь, изгоняя человека из рая, дал все-таки ему мир, что не умер без воздуха, еды, питья, да и от скуки. Мы же не только обгаживаем этот мир, не только бездельничаем, но и используем этот мир в качестве отвлекающего маневра. Надо молиться - а мы думаем о делах, надо каяться - мы же играем в бирюльки. Бирюльки не виноваты - виновата нечистая совесть. Но потому и представляем мы себе Суд как уничтожение всего, что на Суде уже нельзя будет отвлекаться по сторонам. Человек не может представить это иначе, как уничтожение сторон, оставление один на один с Богом.
*
*
В Техасском агро-техническом университете в 2008 г. установили, что "чем больше человек знает о причинах и вероятных последствиях глобального потепления, тем меньше он беспокоится и тем реже предпринимает какие-то действия, призванные замедлить этот процесс. И, наоборот, вопиющие дилетанты, знающие о потеплении лишь из сводок новостей и популярных передач, как правило, более всего беспокоятся по этому поводу, чаще участвуют в каких-то массовых акциях и пытаются экономить энергию у себя дома.
Беспокойство о Втором пришествии точь в точь такое же: больше беспокоятся меньше знающие Христа.
*
Эсхатология оказалась легче творчества. Иисус сравнил Своих последователей с работниками, одни из которых трудятся в винограднике с утра, другие с вечера, третьи наняты в последний час. Психологически человеку становится легче, если он рассчитывает, что работа скоро кончится; и вот, вновь и вновь о близости Второго Пришествия начинают мечтать -- именно мечтать, как мечтают о том, чтобы носить рясу, вместо того, чтобы желать стать пастырем. Парадоксальным образом, эсхатология из молитвы и творчества ради приближения Второго пришествия превратилась в страх, в выискивание признаков, напоминающее выискивание блох: злобное и мешающее себе и окружающим.
*
*
Нет ничего неприятнее в общении как перебить собеседника. Сразу начинаются
подозрения: а точно ли обрывающий интересуется собеседником, предметом беседы,
истиной - или только собой? Вот, наверное, почему Иисус никак не придёт во славе
- чтобы все выговорились и доделали, что обделываем, и не оглашали помещение Страшного
Суда криками: "А чего меня оборвали!"
*
"Бог осудит мир, по справедливости, на Страшном суде, но кто же помешать Ему издать после высочайший манифест о помиловании", - говорил Лесков (упомянуто С.Дурылином, 2006, 182).
Пунктуальность ничего общего не имеет с целеустремленностью – во всяком случае, христианская цель такая, что можно и смириться
с опозданием не только человека, но и Бога. Пусть мне придется пройти через смерть, не дождавшись Пришествия
Христова при жизни, лишь бы в Царство собралось побольше народу.
*
Сила закона именно в том, что он оправдывает виновного, сила беззакония в том, что оно наказывает невинного.
Когда все это проецируется на Страшный Суд, получается картина, нерадостная для фанатиков. Они думают, что Бог
накажет невиновных только за то, что они обидели -- нет, не Бога, а меня, драгоценного, моих советов не послушали,
моих просьб не удовлетворили. Примечательно, что и на Востоке, этом царстве беззакония, возможно вполне подойти
к идее оправдания виновного -- как в хождении Богородицы по мукам. Почитание Богоматери, что любопытно, у протестантов
блокировано -- они психологически готовы долго размышлять о добродетелях ветхозаветной какой-нибудь дамы, но
Марии уделяют внимания много меньше, лишь бы не совпасть с католиками. А ведь Мария, если приглядеться, как
раз показывает, как освобождать Бога от порабощения человеку (в чем и состоит всякое ханжество). Человек, открыв
Бога, незаметно для себя начинает наглеть, словно он Бога родил. И как матери тяжело (да невозможно) расстаться
психологически с ребенком, так человеку тяжело отпустить Бога от себя, ввысь, принять непредсказуемость и непонятность
Бога, сравнимую лишь с непредсказуемостью и непонятностью собственного ребенка. А Мария -- смогла.
Пространство для человека первичнее времени, он с ним лучше умеет обращаться, и агрессия человеческая направлена прежде всего против чужого времени, а не чужого пространства. Поэтому и закон защищает прежде всего время, но защищается время через защиту пространства. Земельный участок мой, если он мой и вчера, и сегодня, и завтра. Сложнее определить границы участка не в пространстве (это техническая проблема), а во времени. Если я был изгнан, мою землю отдали другому, но я вернулся – что делать с улучшениями, которые другой произвел на моей земле? Простейшая задача, которую невозможно решить просто. Человек спешит, но не он один спешит, время дорого всем – и вот закон предписывает выделить пространство, помеченное полосатыми линиями, где пешеход имеет право идти, не оглядываясь. Экономить время можно не всюду, а лишь на этом пространстве. Преступник пытается спастись от закона в пространстве, убегая туда, где закон не действует или где действует иной закон. Поразительно редко человек спасается от закона, используя время – то есть, истечение срока давности. Время слишком опасно. В конце концов, можно спрятаться от закона в пространстве, но время настигнет неизбежно – старостью. И встретить эту неизбежность лучшей без привычки к преступлению. Что может быть трагикомичнее старика, который и в восемьдесят лет идет на красный свет, думая, что он бежит (психологически-то он бежит так же, как бежал в зрелые годы), но который остается жив лишь благодаря снисходительности водителей. Они снисходят к нему не как к старику, а как к неразумному животному, потому что настоящая старость так же не нарушает закон, как настоящая зрелость или молодость.
*
Некоторые любит пение только мёртвых соловьёв. Это тоже - идолопоклонство. Живой бычок им не нужен, только золотой. Живой бычок ходит, бодается, может и корову покрыть. А золотой бычок прекрасно соблюдает обет безбрачия, покорно слушает всё, что ему скажут, денежку приносит...
*
Нет, я не соблюдаю кошрут, я всё понимаю, - решили, что обращенным
из язычникам можно сделать некоторое послабление. Что Бог очистил,
того не почитай нечистым... Но! Когда я в "Комсомолке"
(30.12.1) читаю, что "главное блюдо на Рождество"
- поросенок, у меня закрадывается ощущение, что послабление
вышло каким-то слишком неслабым. Какая-то односторонняя получается
борьба за чистоту - Бог очистил-де все, что мне хочется скушать...
*
Дети предпочитают сладкое и солёное. Инфантильное христианство густо посыпает Евангелие милитаризмом, фанатизмом, паранойей. Химическое христианство страшнее атеизма.
*
Страшный Суд - метафора, которая неизбежно по-разному воспринимается в странах с разными представлениями о суде. В России, государстве с правовой системой военного образца, суд воспринимается прежде всего как "расправа", хотя само выражение "судебная расправа" стала архаичным уже в XIX веке. Слово "расправа", однокоренное со словом "право", стало - под влиянием реальности - обозначать суд беззаконный и антиправовой. Русский суд и есть главный русский бунт, бессмысленный и беспощадный. Большинству русских такой суд нравится и кажется единственно возможным. Даже попадание под колёса такого суда часто не вразумляет человека. Многие жертвы сталинских репрессий были убеждены, что репрессии достойны и праведны, хотя - как в их случае - бывают сбои. Суд нужен, чтобы наказать преступника.
На самом деле, суд нужен вовсе не для наказания преступника. Наказать преступника может любой человек, который сильнее преступника. Суд нужен для рассуждения. Судья избирается спорящими. Суд нужен, чтобы разрешить конфликт. Один человек обвиняется в преступлении, другой обвиняет, судья решает этот спор. Это - "штатская" модель суда, чуждая милитаристскому сознанию русских.
Соответственно, деформируется в военизированной психике и представление о Христе как судье. Покаяние превращается в целование сапог ефрейтору сладчайшему. "Товарищ начальник военно-полевого суда, помилуй меня и накажи меня небольно". Такой суд есть разговор двоих - судьи и подсудимого. Абсолютно отсутствует не только защитник (почему образ Христа как Ходатая в современной русской православной психологии исчез). Отсутствует пострадавший. Человек кается до посинения, но даже в разгар покаяния равнодушен к тому, кто пострадал от его греха. Его беспокоит лишь начальник, а сослуживец, сосед по казарме, которого вчера избил, не беспокоит. Это классический садомазохист, который с наслаждением издевается над сослуживцем, предвкушая, как завтра над ним самим будет издеваться начальник. Садомазохист искренне полагает, что страдания "искупают", хотя они его всего-навсего развлекают.
Страшный суд страшен - во всяком случае, для такого типа людей - тем, что он не предусматривает иного "наказания", кроме вечной жизни с пострадавшим и с Судьёй. Нетрудно вечно жить с добрым Судьей. Трудно жить с Иисусом, который пожимает плечами, слезает с трона и подходит - не к тебе, а к тому, кого ты измолотил, оплевал, довёл до слёз. Подходит, подводит к тебе и ждёт, что вы будете мирно и вечно жить. Да я этого паскуду - раскольника, еретика, хама, агрессора, ворюгу - ещё мало отделал! Господи, помилуй меня, грешного, и убери эту сволочь от греха подальше, а то я опять сорвусь! Накажи меня, посади меня в карцер, на сковородку, приговори миллион лет чистить зубной щёткой кадило архангела Михаила, только не заставляй с этим... с этим... жить вечно.
И скажет Сын Человеческий: Господа, помилуйте, меня Вы, возможно, хорошо знаете, но вот что такое суд, Вы знаете плохо. Вы хотите от меня улизнуть в геенну огненную и там прохлаждаться, скрежеща зубами? Не надейтесь! Про геенну было сказано не вам, а нормальным грешникам, а вас приговариваю именно к отсутствию наказания и к нормальной человеческой жизни с врагом вашим. Вы уж напрягитесь, отцы и матери...
*
Страшный суд страшен не потому, что страшен Иисус, а потому что страшно свободным
останется человек и в вечности, и в этой свободе так обнажит свою подлость, так
упакуется в самооправдание, что страшно станет окружающим.
